С трудом переставляя ноги, вышел Филя. На лице его читалось тоска и отчаяние. Сидящие в коридоре дружно зааплодировали.
****
По вечерам в наши окна тарабанили «педовки». Девчушки 14—15 лет, но не полоумные из соседнего корпуса, а нормальные, живущие неподалеку от больничного городка. Их, конечно, гоняли медсестры и охранник Женя, но они все равно почти каждый вечер дежурили под нашими окнами. Хихикали и показывали неприличные знаки.
– Вот в наше время, – поучала их пожилая медсестра, – девчата к офицерам бегали. Чего вас – то к дуракам так тянет?!
****
На ночь в отделении оставалась дежурная медсестра и охранник. Мужик лет сорока – сорока пяти, похожий на отставного военного. В одно из своих дежурств они решили выпить. Накрыли стол в процедурной и приглушенно включили музыку. Сначала все было спокойно. Но ближе к полуночи сестра стала хохотать и подпевать Кадышевой. Из процедурной тянулся табачный дым. Потом они что – то разбили.
– Уроды, епт, – ворочаясь, поднял голову Юрка, – пацаны, хлопните чем – нибудь по «титану», чтоб они там позатыкались!
Матерясь, Шуля сбросил одеяло, поднялся, и принялся колотить по баку столовой ложкой. Дверь в конце коридора грохнула и послышались гулкие частые шаги.
– Чуваки! – вскрикнул Шуля, – там охранник к нам ломится! С ножом!
Прокричав, он нырнул под кровать.
Охранник забежал в палату и хлопнул ладонью по выключателю. Свет зажегся, и мы увидели запыхавшегося дядю Женю в расстегнутой гимнастерке и семейниках. В руке он сжимал скальпель. Его губы дрожали, глаза были стеклянные.
– Подъем! – проревел цербер, размахивая скальпелем.
– Дядь Жень, иди ты на хер, – перевернулся на другой бок Леха, – новенькие, – пробормотал он в стену, – не заморачивайтесь, он контуженый.
– Подъем, твари!!!
– Лех, – сказал Юрка, – осади ты его, спать охота.
– Ладно, – Леха нехотя перевернулся на спину, и, заложив руки за голову, крикнул:
– Сержант Лебедев!
– Я! – охранник со звоном отбросил скальпель и вытянулся по стойке смирно.
– Отбой!
– Есть! – выпалил дядя Женя, лег на пол и закрыл глаза. Он шумно дышал. Волосатая грудь его тяжело вздымалась.
Вошла медсестра. Присела, сделала ему в вену укол, поднялась, расправила халат и сказала:
– Мальчики, вы уж извините нас, мы тут пошумели немножко… День рождения у меня сегодня. Будьте добреньки, оттащите его в холл.
Шуля высунул голову из – под кровати.
– Поздравляем, – недовольно пробурчал Антон, схватил контуженного за ногу и поволок по коридору.
– Ну как, весело у нас? – повернулся ко мне Леха.
– Не то слово, – выдохнул я. – Слышь, Лех?
– А.
– А он что, и порезать бы смог?
– Да запросто, – усмехнулся Леха, – с ними главное вести себя правильно. Не ссать. Они же как звери – чувствуют страх, и нападают.
– Откуда ты все это знаешь – то?
– У меня батя в Афгане воевал, – сказал он, отворачиваясь к стене, – ну все, давай, я залипаю уже…
****
Утром я услышал голос санитарки.
– Кто дежурный по завтраку? – спросила она, заглянув в палату.
Понятное дело, никто не отзывался.
– Я дежурный, – сказал я, и добавил: с Шулешовым.
– Хорошо. Давайте только поживей, мальчишки.
Я встал, быстро оделся и стал будить Шулю.
– Санек, – толкал я его в бок, – пойдем за завтраком сгоняем. Вставай, хоть воздухом подышим, может пивка успеем зацепить.
– Идем, – открыл глаза он, услышав магическое слово «пиво».
Санитарка выдала нам фуфайки и мы выбрались на улицу. Вдохнули бодрящего октябрьского воздуха, вкрутили в рот по сигаретке, и зашагали на кухню. Под ногами хрустели затянутые коркой лужи. На тополе горланила ворона.
– Смотри, – кивнул в сторону Шуля, – психов выгуливают.
По аллее ползла странная колонна из пяти человек. Локомотивом, сжимая в кулачище веревку, шел матерый санитар. Конец веревки держал его коллега. А между ними, связанные по рукам, плелись «пассажиры». На них были огромные сапоги, клетчатые шаровары путались в коленях. Объеденные ушанки загадочным образом держались на их лбах или затылках. Больные смотрели строго перед собой, и, кажется, не моргали.
«Кого Юпитер хочет погубить, того лишает разума» – припомнил я слова кого – то из великих.
Пройдя метров сто, мы оказались у серого здания с металлическим лотком для приемки хлеба. Поодаль четверо наших ребят выгружали из машины сетки с капустой и луком. Парни трудились за еду. После работы их от пуза кормили. Шуля приветливо махнул им. Один из них кивнул в ответ. У заднего входа толпились пациенты.
– Пойдем, – сказал Шуля, – нам туда, походу.
Как только мы подошли ко входу, меня схватила за рукав бабушка в пуховой шали и грязном бордовом пальтишке.
– Николаш, сыночек, – заскулила она, – ты не видал мою кошку Графочку? Аграфену? Вот ведь что, убегла куда – то и не сыщешь…
– Свали, бабуля, не до тебя, – я вырвал руку и мы поспешно вошли в кухню.
Несмотря на то, что работали вентиляторы, внутри было душновато. Пахло выпечкой, котлетами и тушеным мясом. Все это изобилие повара носили большими противнями. Носили неизвестно куда. Украдкой заглянув в бадью с супом, я увидел плавающие там куски мяса. Вспомнил нашу баланду и по – волчьи облизнулся.
– Из десятого? – спросила повариха. Белый халат смотрелся на ней как кожа на барабане.
– Из него, – ответил Шуля.
– Не готово еще. Через час придете.
– О, кей, – сказал я, хитро подмигнув Шуле, – помчали за пивом.
Вышли, и поплыли в сторону ларьков.
****
На пятый день пребывания в этом богонеугодном заведении меня вызвали к психиатру. Мне повезло – я попал к молоденькой дамочке. (Беседовать с ветхозаветной бабулей из соседнего кабинета – удовольствие сомнительное). Это была полногрудая шатенка с длинными блестящими локонами. Кэтрин Зета – Джонс, ни дать, ни взять.
«И что она забыла в этой дыре, – подумал я, – совсем не подходящая среда для такой орхидеи».
Кэтрин сидела за столом и листала какой – то глянцевый журнальчик.
– Здрасьте, – сказал я, развалившись на стуле.
– Сядь нормально, – рявкнула орхидея, моментально разбив всю мою хрупкую лирику.
Я подобрался.
– Фамилия? – спросила она, отложив наконец журнал.
– Чья? – решил поиздеваться я.
– Ну не моя же, – ответила звезда Голливуда, сверля меня взглядом.
– Моя фамилия, – кивнул я на папку перед ней, – огромными красными буквами увековечена здесь.
– Умный?
– Был бы умный, – вздохнул я, – сюда бы не загремел.
Кэтрин разложила на столе какие – то карточки с рисунками.
– Что здесь изображено? – ткнула она ноготком в одну из них.
– Кремль, – без раздумий ответил я.
– В шестое хочешь? – пригрозила орхидея.
– Ну хорошо, хорошо, – сказал я, вглядываясь в замысловатые узоры, – Лев Толстой в «Ясной поляне». Здесь отчетливо видно, как он плугом пашет землю. И Софья Андреевна тут. Сидит на веранде, чайком балуется.
– Здесь что? – с каменным лицом Кэтрин придвинула следующую карточку.
– Купель Силоамская. И сады Армиды.
– Хорошо, так и запишем, – она раскрыла папку и взглянула на меня исподлобья.
– Пишите, пишите, – не унимался я. – Девушка, я вас очень прошу, поставьте мне диагноз – «хронический раздолбай с прогрессирующей формой легкомыслия», не ошибетесь.
С едва заметной улыбкой Кэтрин записала в моем личном деле «здоров».
– А что вы делаете сегодня вечером? – спросил я, поднимаясь.
– Ой, иди уже, Дон Жопен. Давай следующего зови.
****
Как – то раз друзья привезли Лехе травы. Шуля дуть отказался, и, дождавшись отбоя, мы пошли в туалет вдвоем. Леха достал из кармана пипетку, втянул с ладони траву, и протянул мне. Я затянулся, покашлял и передал Лехе. Покурив, мы вернулись в палату, и стали уничтожать все свои съестные заначки. Ребята давно спали, а мы сидели на своих койках и чавкали.
– Ты как? – едва сдерживая смех, полушепотом спросил Леха.
– Нормуль, – ответил я, выдавив колбасный паштет в рот, – не спалиться бы только…
– Ложись, и не спалишься, – Леха смял пакет из – под чипсов и убрал в сумку.
Я прилег. Уткнув голову в подушку, мой сокурыш глухо смеялся.
Вскоре я отключился и увидел идиотский сон. Снились мне фигуристки. Выступали они на стадионе. Я сижу на трибуне. Вокруг меня странные люди бандитского вида. На них телогрейки, ватные штаны и валенки. А я почему – то голый. Звучит гимн России. Вдруг кто – то толкает меня в спину, и я падаю на лед. Ко мне подкатывают фигуристки, хватают за руки, за ноги и тянут в разные стороны. Гимн смолкает. Люди на трибунах в ожидании замирают. Легко разорвав меня на части, фигуристки скользят по кругу, демонстрируя публике мои фрагменты. Затем выбрасывают их на трибуну. Вступает торжественная музыка. Начинается хаос. Все дерутся за куски человечины. И тут я обнаруживаю себя в беснующейся толпе. Пытаюсь отобрать свою ногу у небритого мужика с приплюснутым носом. С большим трудом мне это удается. Мужик падает на колени и рыдает. Я жадно впиваюсь зубами в ляжку, и понимаю, что ем жареную баранину. А рядом дети. Грязные, неухоженные. Фигуристки смотрят на меня с укором и в один голос твердят: «Зачем отнял у маленького?! Зачем отнял у маленького?! Верни украденное!» Мне становится ужасно стыдно.
